игровое и чувствуемое

[Василиск Рина]

Перечитала все четыре эпизода Василиска и Феникса, чуть не разревелась.
Я умею красиво и эмоционально писать - именно вот о таком - истерическом надрыве разрывающейся в клочья души.
Чудовище. Какое же я чудовище.

Но это, пусть и страшная, пусть и жестокая, но самая красивая из игровых "сказок" о любви.

краткие вырезки из постов. Курсивом - не мои слова из отыгрыша

- Посмотри.на.меня... - Секунда дела. Взглянуть, и змея даже готова сдохнуть, готова поймать перо за вторжение в личное пространство, порчу имущества и прочие свои грехи. Ей нужен единственный взгляд чужого человека, хоть капелечка внимания. Она - оголенный провод и она - идиот, ухватившийся за него.

Посмотри на меня!" - вой въелся кислотой в кожу, и даже странно, что никто не прибежал на крик, или, быть может, для этого прошло слишком мало времени, хотя ему кажется - оно растянулось в часы. Взмах девичьей руки - и толстая книга спархивает с коленей, пытаясь улететь прочь, но рушится на пол под тяжестью собственной мудрости, под гнетом слов, пропитавших ее насквозь, падает с глухим ударом. Еще один взмах - и очки слетают с носа, царапнув дужкой щеку, колыхнув прядь волос, и Крота окатывает цветом и светом, приглушенным здесь, но после черных стеклышек - ярким и сочным, как свежие раны. Цепкие холодные пальчики сжимают его подбородок, крик на грани шипения ввинчивается в уши, голову вздергивает.
Василиску необходимо смотреть в глаза, чтобы уничтожить противника. Чтобы обратить его в камень, ему достаточно одного взгляда. И Феникс знает это, каким-то глубинным знанием, что дает Дом, знает, не осознавая, не оформляя это в мысли. Знает - и потому светло-карие глаза, обнаружившиеся за стеклами очков, за занавесью челки, глядят мимо лица девушки, куда-то вверх, в потрескавшуюся штукатурку потолка. Его лицо спокойно, хоть и сжались пальцы на ручке кресла аж до побелевших костяшек, хоть и едва удалось подавить порыв оттолкнуть, вскочить...

Кажется, где-то на небесах сидят зрители, смотрят вниз, роняя из пригоршней попкорн, смеются и тычут пальцами вниз и в сторону, наблюдая за метаниями одной не в меру неправильно влюбленной змеи: "Видите, ребята, так жить нельзя. Но посмотреть есть на что!", и вновь заливаются смехом.
А внизу, покрасневшая и кажущаяся себе бешеной шваброй в руках бухой уборщицы, стоит девчонка, отчаянно меряя взглядом расстояние между собой и подходящим к ней парнем.

Но пока Василиск сидит в кресле до ночи, курит и, глядя невидящим взглядом в стену, прожигает нервы.
Зрители на небесах давно ушли смотреть другую передачу, что им до той, что даже не жалеет себя, не успокаивается и не плачет.

Наклоняться или приседать с учетом костылей неудобно, и рыжий подходит почти вплотную, приседает сам, по привычке опираясь на одно колено, и подцепляет пудреницу свободной рукой. И зачем-то задает дурацкий вопрос, поднимая голову:
- Эй, это твое?
А она стоит истуканом и смотрит, без ответа, кажется, даже не моргает и не дышит.
- Василиск, это твое?
Нет ответа.
- Ты меня вообще слышишь?
Крот уже начинает нервничать, стоя, как недовымерший рыцарь, на одном колене с этой коробочкой в руке. В лице Змеи столько непроявленных эмоций угадывается, что делается жутко. Если молва не врет, - то что ему с этим делать? И он ищет в глазах девушки подтверждения или опровержения, ищет отклика, замечая вскользь, что на губах у нее - блеск с кристалликами блесток. Как иней.

- Не жди благодарностей, я и сама могла... - Пусть он сейчас встанет и уйдет, как обычно, как он умеет лучше всех: бежать и прятаться, игнорировать, строить из себя ничего не замечающего безумного ученого. Пусть!
Нить разговора повисает и рвется, Змее, до обморока, страшно неловко и вообще болезненно. А уйти, дернуться первой, не может.
"Я всегда жду пока ты уйдешь первый. И ты всегда уходишь. Я привыкла. Уходи ещё раз. Опять. Не обращай внимания, Сокровище. Я могу хранить и ненавидеть, не приближаясь. Я все могу, я даже жить могу, но не тогда, когда ты так близко." - Девушка закрывает серые глаза, пряча вот-вот готовые разлиться по щекам капельки ртути.
Она молчит и ждет, она сама себя загнала в угол. Самый острый угол отчаяния в их нелюбовном треугольнике.

Девушка стоит, закрыв глаза, болезненно изломив губы, и рыжий понимает, что она ждет его ухода. Да ему, по сути, тут и нечего делать, но как-то уже неловко уходить, унося чужой покой и ничего не оставляя взамен.
- У тебя шикарный хвост, - говорит он. Самую глупую фразу, прежде чем повернуться и пойти дальше. Не ресницы, не глаза, не губы, не шея - хвост. Сравнивая ее с землей этим дружелюбием, болезненно-ровным обращением, как со смертельно больной. Феникс не умеет делать комплиментов, но пожалуй, это тот случай, когда следовало промолчать.
Иногда он действительно чудовище. Только сам не знает.

У неё красивый хвост, да в этот момент Змея готова его сожрать и сжечь, молчит, чуть опустив подбородок. Вмиг ей не хватает сил больше держать спину ровно, не сутулиться, не опускать голову, не выдавать усталости.
Вмиг желание бороться уходит из под ног, как однажды ушла земля, при том страшном ударе.
Когда утихают шаги, так и не проронившая ни слова влюбленная дурочка начинает собирать себя по частям - крепко сжимая костыли, выравниваясь и выдыхая.
Да, она точно чудовище, ведь в глазах её ртуть... вот - сбегает по щекам, ведь что ещё может так жечь кожу и отравлять, ну точно не слезы. Змеи не плачут. Змеи лишь сбрасывают кожу.

Приближается и наступает декабрь, и Змея однажды снова появляется в столовой, худая, тонкая, как тень сожженной балерины, а за ее спиной изламывается железо и клепаная кожа, чернота и блеск металла, и рыжий Крот опускает вилку в стакан с компотом вместо тарелки, потому что заворожен этим зрелищем, как флейтой Крысолова, и не может отвести взгляд. Если девушка хотела привлечь его внимание - ей это наконец удалось, только вот, кажется, исчезла надобность, потому что Феникс не получает ни взгляда. Ни сейчас, ни потом.

- Сделай такое... Чтобы не помнить, забыть, пожалуйста, я заплачу. И чтобы не ненавидеть. - содрогаясь от собственного порыва, выровнялась, вновь отступая к стене, жаль, сквозь нее не пройти, и добавила ну совсем тихо.
- И жалость свою оставь. Дураков надо наказывать, и меня надо.

- "Зверь, самый лютый, жалости не чужд. Я чужд - так значит, я не зверь", - тихо цитирует он, глядя, как Василиск выпрямляется, находя опору в стене; и пальцем цепляет дужку своих очков, стаскивая их на кончик носа, чтобы взглянуть на Змейку в том тусклом цвете, какой есть на самом деле.
Он бы мог сейчас начать выяснять, что - или кого - она хочет не ненавидеть, о чем - или о ком? - мечтает забыть; расспросить бы, от чего просит оберег, просит так, как никогда не просила его, как - просила ли вообще когда-то кого-то? Доведенная до отчаяния, Василиск иссыхает от собственного яда, и Феникс чует это, и ему вдруг делается тошно от того, что слезы феникса исцеляют только в сказках.
- Я... такого не умею, - он неловко пожимает плечами, натягивает рукава на ладони, делает короткий шажок вперед. - Прости. Я не Ходок и не шаман.

Может, нужно было сжечь библиотеку, книгу, себя ещё тогда - ещё при первой встрече? Задавить гадину-чувство в зародыше, а сейчас. Момент упущен. И на кой нужно было тешить себя надеждами, даже играя в несознанку и тишину.
Больно внутри, в костях, даже воздух производит килотонны боли, заползая в легкие.

- Я делал это все для тебя.
Секунды набухают ржавой водой, одна, другая, третья.
- Если не нужно, просто выброси.
Он поворачивается и уходит - как раньше, как прежде. И ему даже обидно, что он не сможет ничего поделать со снами Василиска. Он все равно будет ей сниться, и это абсолютное, не-его знание, вложенное Домом в рыжую голову. Знание горчит, и Феникс чувствует себя растерянным подлецом, потому что не знает, что же вообще он может сделать, чтобы не мучить ее.

Птица взмывает в небо, а змее не подняться выше земли. И держит взгляд рыжий росчерк крыльев по свинцово-серому небу.
Феникс и Василиск. Чудовища разного толка. От которых, вместе, ну совсем никакого толку. И только война, каждым вздохом. И поверженная, привычно остающаяся на месте, следящая голодными глазами за уходящим, гадина свивает кольца своей агонии, сдавливает ими собственную душу, мантией порванных надежд баюкает сознание.
Железный цветок в руке. Подарок, который невозможно отдарить и отдать.
И выбросить.
Холодно. И только рыжеватый металл жжет нервно сжатые на нём пальцы.
Голодно. Но насытиться невозможно, только бросившись следом, вцепившись за спину клещом, пиявкой, демоном, тенью скользя ближе, чем в полушаге.
Но не бросится. И не выбросит всё, что было сделано для неё. И не уничтожит. И не забудет.
Как дракон, к которому забыли дорогу храбрые люди, издохнет на своих сокровищах. Закаменеет... и будет жить.
Вот только жизнь ли это?
- Прости. - Уже в пустоту, как обычно. Сколько раз она вот так кричала в пустоту о помощи, зная, что "скорой" или целителя ей не дождаться...
И уже не кричит, но ставит ещё одну точку. И ещё.

Василиск никогда не подозревала, что вышвыривать кого-то из своего сердца, насильно выдирать из себя корни без спросу проросших чувств, забывать и учиться ничего не чувствовать по отношению к кому-то Так больно.
И она не выдержала. Пошла на попятную, врубила заднюю передачу и со всего размаху влетела в реальность, окрыленная жаркой волной весенней надежды.
Сегодня змее снился сон о том, как древний василиск-хранитель и покровитель их Логова позвал её к себе. Это, бесспорно, хороший знак. Значит, то, что она задумала, получится.

- Привет, - как-то машинально вырывается у Крота. Вежливость самурая, да. Он потирает ладонь, в которую впился мелкий мусор с пола и теперь остались красноватые зудящие точки. Под старательно направленным в сторону взглядом ему чуть неуютно, как если бы лазерный прицел снайперской винтовки был из вежливости отведен от его лба, чтобы в глаза не светить. Этот не на него направленный взгляд царапает разгоряченную кожу дождинками из хрусталя, заставляя гадать, что же будет дальше. Василиск непривычно смиренна, от нее не несет ядом, прожигающим все, включая стеклянные колбы и бетонные плиты, ее поступь-постук была легка, он не услышал, словно духи сквозняков внесли ее в спортзал, под обнажающий свет ламп.
Феникс склоняет голову чуть набок, сдувает безуспешно челку с глаз, отводит ее пальцем и пожимает плечами:
- Я не держу на тебя зла.

- Я... ты не понимаешь, я хочу попросить прощения за весь вред, что причинила. За всё время. Я... - Слова слишком острые для спокойствия кобальтоглазой. Она нервно поглаживает подушечками пальцев перекладины костылей, сдерживается чтобы не кусать собственные губы и пытается то смотреть в глаза, то прекратить это делать, тут же возвращая взгляды вновь к лицу юноши.
- Я... я могла бы сказать, что ты мне нравишься, но это будет враньем. Ты ведь понимаешь. - Склонив повинную голову, мигом утрачивая остатки сдержанности. Отпуская тиски, сжимавшие скрученный в пружину оголенный провод эмоций.
- Ты мне НЕ нравишься. Всё намного хуже. - Вынося приговор. Себе, конечно же. Феникс, по большому счету, во многом был виновен и не виноват абсолютно.
- Я не могу ни о чем просить, просто... это не правильно - молчать. Я уже пыталась тебе говорить, но... получалось... не получалось. Теперь. Вот. - Детский лепет и бред безумной в одном флаконе. Выдыхая и сжимая кулаки на перекладинах змея отчаянно мечтает лишь об одном.
Что её поймут.
В конечном итоге, не самое мерзкое мечтание - ожидать понимания.
И грезит-бредит о ещё более миражном - о том, что и сама не может вместить разом в странное слово "взаимность", которое она никогда не пробовала на вкус.

Пленка отматывается назад, от момента, когда стало нечем дышать и в сердце вогнали кортик из обсидиана.
Всё должно было быть не так. Но всё стало так. Остановилось. И рыжий Феникс, застывший, пораженный её экзальтированным самовскрытием, неловко комкающий футболку в руках, будто пытается отмахаться этой тряпкой от змеи. Только имеет ли смысл кричать "Уйди, постылая!" если только что тебе на блюде предоставили сердце и право решать что с ним делать. С живым, заживо вынутым из груди. Трепещущим, заходящимся в неровном ритме надежды. Четыре секунды надежды. Вот что у Василиска было из счастья за эту жизнь.
И щелчок двери, которую, ах, если бы знать заранее, заперла бы на сто тысяч замков и, для надежности, замуровала все окна, превратив спортзал в склеп, заставив оставаться здесь лишь единственному человеку, которому... это могло привидеться лишь в страшных кошмарах.

Она может многое сказать, но с натужным звоном, который, кажется, слышен даже в реальности, обрывается последняя струна здравого смысла. И Змея захлебывается истерическим смехом. Её корчит и изламывает. Она ревет и ухахатывается над собой и над этими двумя, которых... хочется убить. Просто так, за всё хорошее.
Она стоит на месте - гротескная фигурка, изломанная и с выдернутым стержнем души. С запрокинутой назад головой и то ли смехом, то ли стонами раненного зверя. Она может столько сказать, она может во многом обвинить и она - ничего сейчас не может.
Потому что все случилось так не вовремя. И предложенное на блюде сердце падает на пол, под ноги собственной хозяйке, которая лично готова растоптать его, не доверяя парочке рыжих. За то - что оно у неё вообще было.
Наверное, она выглядит безумной. И ничего не может поделать. Ничего не хочет сделать. Змея сорвалась и сожрала саму себя, чтобы не сожрать тех, кто принес ей боль.
Это не благородство, не самоконтроль, это... замыкание всех катастроф в круг вокруг себя, потому что ты всегда ближе всего к себе.
Она их ненавидит, только за один невинный поцелуй и обьятие. И хорошо, что увидала только это.
Василиск уже ничего не видит, но даже за чертой переполненных слезами глаз, в пустоте отсутствия картинок мира, память рисует один и тот же узор переплетения рядом стоящих тел.

Возможно, это стоит того, чтобы их нарисовал сумасшедший художник, но змея, рискуя свалиться, протягивает вперед ладонь левой руки, силой воли... её ошметками, разжимая побелевшие пальцы.
Протянутая ладонь - знак надежды? Мольбы? Прощения?
- Устала. - Её коротит опять, но слова все тише, буря плещется где-то глубоко внутри, так и не нашедшая выхода пламенем наружу. ну не дракон Василиск, не предусмотрено у неё природой такой возможности как изрыгание пламени. И она травится собственным ядом, который создает чудный седативный эффект.
Пойми, пожалуйста.
Не подымая глаз. Не открывая миров за припухшими веками.
Внутренние часы опять дают обратный отсчет.
но мир не повисает на тонкой струне больше. Это - таймер к шансу начать все по-другому, перевернуть страницу. Если. Если всё случится хоть как-то и к ногам рыжего крота не хлопнется обморочное тело.

Я выкую тебе новое сердце, слышишь? Я научусь, если ты захочешь, я сделаю это, новое, сильное, красивое, отполирую его мелким песком и украшу, слышишь? Новое сердце, которое не разобьется от удара, - ты только...

Как себя чувствуют помилованные и оправданные в последний момент, когда расстрельная команда уже поймала их на мушку прицела? Нет, не так... и никто не мог себя почувствовать так, как змея, неловко застывшая в ненавязчивом полукольце чужих рук, готовому в любой момент разомкнуться, ведь Феникс сегодня играет в сапера и... перерезает именно тот провод.
Девушка утыкается лбом в грудь крота, кусая себя за нижнюю губу, даже позабыв, что стоит немыслимо-близко к представителю противоположного пола, да ещё и к тому, кто был причиной неровного дыхания, косых взглядов и осыпавшихся осколков сердца. Она холодит лбом голое тело юноши и совсем не думает об этом, просто - дышит чужой осенью, которую потревожила своими злыми ураганами. А здесь так хорошо и тепло, Вас сейчас понимает Игнис, которая спешила прикоснуться к рыжему. Он сам - тепло.
Василиск не знает, что говорить, а потому просто пытается отыскать какой-то островок покоя в штормовом океане души, чтобы выжить и больше не ранить. Не сегодня. Не Его. Никогда Его.
- Я бы отгрызла себе руку за твои обьятия... раньше... Смешно... бывает.

- Глупая, - мягко, необидно, шепотом. Рыжий притягивает Змейку обратно, продлевая взаимоагонию, на кой-то черт, балансируя на грани, не зная, вдруг переборщит с лекарством. Морфий тоже в малых дозах - лекарство, а в больших - смерть. - Глупая... ну чего ты все это, а... Это я идиот, не понял чего-то, наверно...

Нет больше злобы, нет больше боли, может, выйди Василиск сейчас за дверь спортзала - её размажет по стенам и острым углам нового мира, но... это все будет потом.
А сейчас она, будто сама птица-феникс, выходит из пламени и огня своей агонии. Вышла и осталась. И даже слышит то, что говорит невообразимо-прекрасный в лучах заката крот. Когда ты выживаешь после апокалипсиса, необходимо хоть что-то любить - Василиск любит мягкие всполохи света, запутавшиеся меж взьерошенных прядей волос собеседника.
Любит и прячет свою улыбку, оставляя лишь тень её у тонких черточках уголков губ.
- Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя должным. Я этим не хочу жить. давай - никто никому. Списаны все долги. Нет ничего. Чистой доской это не назвать, как и чистым листом. Но просто... - Не может толком подобрать слова пятнадцатилетняя девушка, интуитивно ощущает - близко к этому, но... не ухватить тонкими пальчиками всю суть, не выразить её верно, а коверкать всё косноязычием... приходится.
- Живем дальше.

- Вот... фен сдох. Думаю, к кому бы обратиться за починкой, а тут ты так... удобно подвернулся. - Без шипения и ртутного блеска взгляда, медленно выдыхая горячий воздух из легких. Держась ровно и вообще в рамках.
Случись такая ситуация пару месяцев тому, Вас колотило бы от одной мысли, что Феникс видит её ненакрашеной и с такой небрежной прической. Случись такая ситуация пару месяцев тому, сломанный фен был бы лишь предлогом. А теперь - причина.
Очень удобно, когда установили перемирие, когда за буйки "дружбы" опасно заплывать. Лично себя убьет змея, если заметит за собой же... это самое заплывание.
А потому в руках только фен, в голове только немного шума и взгляд, колкий, но без ненависти-любви, и яда нет. Так - непроходимое желание покусать весь мир, а у этого крота - иммунитет.
Потому нужно дышать ровно и пытаться быть более живой, чем получается.

Вообще-то с такими травмами не живут, а Вас - выжила, выплыла и теперь даже вспоминала, как надо улыбаться. Честное слово, Феникс это оценил.

Как выжила - да черт его знает. Как-то. Чему немало поспособствовало то, что Феникс относился к ней по-человечески, пускай и опасался. До сих пор опасается, кажется. Ему ли не знать, что может отчебучить эта змея, буде шаткое равновесие её сознания вновь придет к хаосу.
Но пока всё хорошо. Или почти хорошо. Или совсем не хорошо, но не категорически плохо.

- Ты мне уже не снишься. - Внезапное признание духе человека с поехавшей крышей. Василиску почти смешно от того, что она осмелилась придти и осмелилась попросить Феникса, а тот даже согласился. Или согласился из какого-то эфемерного чувства вины перед змеей?
"Только бы не это".
- Надеюсь, я тоже не прихожу к тебе в кошмарах. - Пойти буднично, но за этим "почти" больше перегоревших схем, чем проблем в поломанной вещице в руках рыжего.

- Ты никогда не приходила ко мне в кошмарах, - уже закончив ровную фразу, Феникс понимает свою оплошность. Здесь так легко задать вопрос: "А не в кошмарах - приходила?".
Стоп, а я что, ей снился в страшных снах?! Ну приехали...
Рыжий и не подозревал, что у него есть мнительное самолюбие, но кажется, именно оно сейчас задето и ноет.

Говорят, правда никогда не бывает "поздно". Врут, конечно же. Теперь от этого разговора толку, что мертвому от припарок. Но сказать хочется.
- Мне снилось, что ты уходишь, забрав костыли. Глупо, но... это страшно. - Не договаривая, что уходил Феникс не один, что уходил он, ударив, что уходил он, оставляя на клочке сгорающей земли, шагая вместе с одной танцовщицей сквозь огонь. И так слишком много искренности. Не стоит. Вдруг ещё пожалеет.

- Что до твоего сна - я никогда бы так не сделал.
Его спокойному голосу хочется верить.
Снилась ли?..
Жеваный крот, зачем я вообще сегодня вышел в коридор!..
Фениксу делается жарко - вовсе не из-за накаляющегося инструмента. Он чувствует себя идиотом, и это довольно неожиданно и совершенно необъяснимо. Это даже немного злит, и решив покончить со всем этим разом, рыжий кивает:
- Снилась. После того разговора.

- Не сделал бы... - Эхом и тенью улыбки на дрогнувших губах. Пепел аккуратно в карманную пепельницу. Не сорить и не приносить больше хлопот, чем уже принесла. - Спасибо. Иногда я переставала в это верить.
Заминка в несколько ударов сердца.
Снилась.
Снилась слишком поздно.
В последствии.
За чертой.
Снова тень улыбки на губах и затяжка.
- Я бы сказала, что "зря я это всё говорю", но... мне кажется, не зря. Так надо. Ты прости, если надоедаю этим. Но... мы слишком мало говорили по-человечески. Наверное, я пытаюсь показать, что... что я человек.

Полноте, разве он когда-либо сомневался в ее человечности?
Не имевший опыта сердечных дел, Феникс, тем не менее, очень серьезен во всех прилегающих сферах - и очень чуток, как любой выкормыш Дома, принявший его веру и его правила. Он изо всех сил сосредотачивается на том, что делает, на розовом проводке, на паяльнике, но следить приходится за собой - взгляд словно магнитом тянет к худой девушке, сидящей за столом и смолящей сигарету. На ее веках нет краски, волосы не стянуты безжалостно, не усмирены шпильками-заколками, Вас глядит в сторону, не прожигает взглядом и не делает молниеносные броски, стремясь ужалить.
Другая. Незнакомая.
Странная.
Красивая.

И в легкой панике наконец идентифицирует не оставляющее его чувство. Это, то, что сейчас, - гонка за ушедшим поездом. Мысль Неразумного о том, что если быстро бежать за садящимся солнцем, можно его настигнуть. Пустая попытка наверстать что-то.
И она - не Василиска. Она - его собственная. Вот только - за чем именно он гонится сейчас, слушая ее откровения?

Здесь нет войны. Здесь. Нет. Войны. Василиск не хочет воевать, бить, ранить, жалить - она исчерпала свой запас ненависти на человека, который остался жив, она обломала все зубы о него; и гранит собственного непоколебимого знания о том, что она - чудовище, а потому может всё, пошел трещинами, превратился в пыль, осел на плечах и волосах пеплом прошлого. Василиск чувствует себя одновременно пыльным мешком пристукнутой и сияющей, как только что созданная шпага, еще алая сталь, уже алая, а не черная, кровь по жилам.
Она ли это заслужила?
Нет. Она это получила, принеся много неприятностей, став зубной болью, как думалось, и личной, и весьма нескладной, тенью для Феникса. Давно.
Время до Спортзала кажется тёмной эпохой, с инквизицией и аутодафе при каждой встрече, с отравленными кинжалами в спину и бокалами с ядом, выпиваемыми еженощно. Любила ли она, если эту всю феерию драмы, чаще всего, воспроизводила в собственном воображении больше, чем в реальности. Впечатлительность - удел сумасшедших, одержимых. Она была одержима, а сейчас, как разбитую броню, сбрасывает прошлое.
Потому что нельзя оставаться чудовищем для того, кто спас, может, даже сам того не заметил. Может, для всех других она останется монстром, но... нельзя, чтобы в памяти о тебе, у человека, которым дорожишь, были лишь ядовитые кляксы.
Это все, что Василиск ныне знает о жизни.
Она искренне считает себя дурой во многих вопросах. Искренне же не понимает еще большего в мире, даже не желает понимать, но...
После обьявленного мира, не предают.

Кобальтоглазая курит, даже не следя как обращаются, невольно, на неё взгляды. Время, когда каждое движение крота ловилось и вызывало щемящую боль внутри - прошло. Хватит боли. Хватит. Василиск больше не хочет быть минным полем и ловчей сетью, она просто хочет жить. Простое желание, человеческое.

@темы: Восторги, Знаки на песке, Ролевое, Истерика